Майор фон К., женатый на особе греческого исповедания и живший в доме ее родителей, одержим был болезнью в высшей степени мучительною, и доктора потеряли уже всякую надежду на его выздоровление. Его страдания и близкая ранняя смерть (ему было только 35 лет), молодая семнадцатилетняя жена и двое маленьких детей, которых он оставлял, возбуждали к нему всеобщее участие, тем более, что он был известен и уважаем, как отличный человек.
Я его никогда не видел, и, чтобы получить к нему доступ, обратился к друзьям его тестя. На страстной неделе я был позван причастить его. Я нашел его не на кровати, и с первого взгляда почувствовал к нему невольное влечение. Он принял святое причастие с обильными слезами и, как мне казалось, с большим благоговением. Прощаясь с ним, я просил у него позволения навещать его; он охотно дал мне его.
После Светлого Воскресения я начал свои посещения и, естественно, говорил о религиозных предметах. Он слушал меня спокойно, даже внимательно, но молча, хотя делался разговорчив, лишь только речь обращалась на другие предметы, и обнаруживал тогда весьма научное образование. Долго я не мог растолковать себе его молчания, но через несколько недель все объяснилось. Так как я часто заставал его за чтением, и притом таких книг, которые должны были только рассеивать его, то я спросил его однажды, не хочет ли он почитать чего-либо более серьезного, и предложил ему свои услуги в таком случае. Он принял мое предложение, и на следующий раз я принес ему много такого, что применялось к его положению, и между прочим несколько маленьких религиозных рассуждений. Моя связка книг была завернута в лист бумаги, и много недель видел я ее лежащую в том самом виде, как она была принесена. Наконец я с просил его: читал ли он мои книги. Он ответил отрицательно, и на другой день возвратил мне всю их связку назад. В следующее мое посещение дошло у нас до взаимных объяснений, и тут он со всею откровенностью сказал мне, что мои последующие посещения будут для него не неприятны, если только я не стану говорить с ним о религии, потому что это бесполезно. До восемнадцатилетнего возраста он был очень благочестив, верил и молился, и истинно целомудренным и невинным юношей поступил в Д. университет, но там профессора ** и *** совершенно, по нем, убедительно доказали ему неосновательность христианской религии, и он сам потом об этом много читал и думал, пока дело не стало ему ясно, и начал затем опять честно и добросовестно исполнять свои обязанности, что могут засвидетельствовать мне, по истине, его начальники, его друзья и его семейство.
С этого дня доступ к нему стал мне труден, и, быть может, я устал бы добиваться случаев говорить с ним, если бы болезнь его не усилилась и надежда на выздоровление вместе с тем не уменьшилась. К тому же, члены его семейства всячески заботились, чтобы он не умер без исповеди и причастия, что для них, как православных было бы крайне прискорбно. Уже долго спустя после смерти его узнал я, сколько труда стоило им склонить его принимать меня. Его отвращение ко мне возрастало, и так как мне нужно было проходить мимо его окна, когда я шел к нему, то он всегда находил время и предлог отказать мне. Он все еще был убежден, что выздоровеет, лишь только у него будет достаточно сил, чтобы съездить на воды, и думал, что местные доктора не умеют его лечить. Его страдания между тем возросли до такой ужасной степени, что непонятно было, как его натура могла выносить их.
Около октября, на мой обычный вопрос, как он себя чувствует, отвечал он: «Я должен умереть». В первый раз еще заговорил он о смерти. Я воспользовался этим случаем, чтобы поговорить с ним о его надеждах на вечность. «Я не знаю, – сказал он, – чем и где я был прежде, нежели родился, и не знаю, что будет со мною, когда я должен буду оставить этот мир». – «Как это безотрадно однако ж! – возразил я. – Вы разлучаетесь с нежно любящей вас женою, с милыми детьми, с добрыми родными, без надежды свидеться с ними?» – Он: «Муж, философ, должен перенести это, как неизбежное». – Я: «А если однако ж потребуют отчета в вечности?». – Он: «Я его не боюсь, если бы это и могло быть! Потому что все свои обязанности я верно исполнял и более делал добра, нежели должен был». – О вменимости греха в смысле Писания и знать он не хотел. Это был наш последний довольно искренний разговор; с тех пор он упорно молчал, много что произносил несколько слов или запрещал мне говорить и оборачивался ко мне спиною, если я не умолкал. Чем опаснее становилось его положение, тем убедительнее просили меня его родные не покидать его.
Однажды спросил я его, отчего это на страстной неделе приняли вы причастие и, как казалось, с большим чувством, а теперь, когда положение ваше ухудшилось и сами вы потеряли надежду на выздоровление, отвергаете вы с таким упорством примирение с Богом? – Он: «Я сделал тогда это в угоду женщинам, которые не давали мне покоя; слезы же мои были следствием слабости моих нервов». – Я: «Можно призадуматься над тем, что вы сейчас сказали; если бы вы теперь попросили у меня причастия, быть может я не решился бы подать его вам, так как я знаю, как сильно желают ваши родные, чтобы вы не умерли без причастия, и, без сомнения, употребят все усилия, чтобы склонить вас к тому; я поставлен таким образом в неприятное и затруднительное положение – или отказать вам в святых дарах, или допустить вас недостойно причастится их». – Он: «О, на этот счет будьте спокойны. Скорее сделаюсь я ребенком, нежели повторю такую глупость». – Я: «Господин майор, теперь знаю я, почему вы должны так долго страдать, вися между жизнью и смертью, чему доктора не могут надивиться. Вы жертва своей головы, но не сердца. Если правда, что до восемнадцатилетнего возраста вы были благочестивы, целомудренны, верующи, принадлежали Христу и только красноречивыми соблазнителями вовлечены были в заблуждение, то вы должны жить дотоле, пока не обратитесь от глубины сердца и снова не сделаетесь дитятею,….но дитятею Божиим». – «Молчите и убирайтесь!» – воскликнул он в гневе, и я ушел. После того видел я его только изредка, и наши разговоры были кратки и почти одного и того же содержания: «Как вы себя чувствуете, господин майор?» – «Я должен умереть!» – «Я знаю это, обратитесь!» – «Молчите!» – и если я продолжал, то он оборачивался к стене или говорил мне: «Убирайтесь!»
Так продолжалось до 5 января следующего года. Я отправился к нему, узнав, что он близок к концу и что каждую минуту можно было ожидать его смерти; сосуд со святыми дарами был со мною. На полдороге уже встретил я слугу на лошади, который просил меня поспешить к его господину. Семейство больного ждало уже меня и умоляло меня убедить его принять причастие, так как они не могли его к тому склонить. Я сказал им, что давно уже желаю того, но, что до сих пор, к сожалению, не мог в том успеть. Меня ввели к больному, и наш разговор так походил на прежние, что мы как бы заучили его. Когда он обернулся к стене, приказав мне замолчать и выйти вон, встал я и сказал: «Господин майор, как вежливый, образованный человек, вы, конечно, не откажете мне в одной просьбе». Он умолк, и я продолжал: «С Пасхи, следовательно в течение 8 месяцев, навещал я вас часто и совершенно бескорыстно, выслушивал от вас не одно жестокое слово и не раз даже и дверь мне была указана. Сегодня я конечно в последний раз у вас; и мы свидимся опять уже в том мире. Когда я других больных навещаю, то им и домашним их служит к утешению, когда я молюсь с ними. Со времени принятия вами причастия на страстной неделе вы не разу мне этого не позволили сделать, позвольте же мне сегодня с молитвою навсегда с вами проститься». Он долго молчал, и я хотел уже было удалиться, как он, заметив это, быстро обернулся и, как бы командуя батальоном, крикнул мне повелительно: «Молитесь!» Я начал тогда вопиять к Богу о душе его. Через несколько минут он сжал руки и стал повторять за мною. Я прервал свою молитву и заметил ему: «Одна устная молитва неугодна Богу, простое повторение моих слов суетно; но если вы можете следить за мною своим духом, то вам не нужно слов, тем более, что вы и без того очень слабы. Наконец, иное молиться от вашего имени , или молиться за вас; последнее может быть и без вашего участия». Он замолчал и когда я кончил, высоко поднял он свои сжатые руки, и мягким, детским голосом сказал: «Дайте мне причастие». Враг подстрекнул меня спросить его: «Без сомнения, женщины уговорили вас?» – «О замолчите! – воскликнул он, но совершенно другим тоном, нежели каким обыкновенно говорил он мне эти слова. – Дайте мне причастие!» И это тем более поразительно, что он обыкновенно говорил густым басом, который звучал еще глуше, когда он был раздражен. Я подал ему святое причастие с полным убеждением, что он его достойно принимает. Когда все было окончено, протянул он мне руку и сказал мне своим своим обыкновенным густым мужским голосом: «Благодарю тебя!» – «Не меня, возлюбленный сын мой, но благодари Того, Кто столь великим терпением следовал за тобою, привлек тебя к Себе и не оставил меня в лжецах, когда я, в уповании на Его всемогущество, предрек тебе, что ты сделаешься дитятею Божиим, – не детским ли голосом даже ты попросил трапезы примирения?» Тут спросил я его, не желает ли он благословить своих детей. Он отвечал утвердительно, и когда я поднес к нему детей, то он возложил на них руки и произнес над ними благословение по русски, что мне, ради присутствующего семейства, весьма было приятно.
Когда, несколько часов спустя, я снова к нему пришел, то нашел его в большом душевном беспокойстве; теперь только вполне почувствовал он свою великую вину, что целых 17 лет жил он вдали от Господа и сомневался, прощены ли ему в причастии грехи его, так как он столь долго и упорно противился благодати; он верил в обетования Евангелия, однако же не находил в них успокоения и хотел, наконец, знать, отчего он чувствует такой страх, – ведь он верит же теперь. Тут я сказал ему: «Сегодня утром все шло быстро и легко, и, без сомнения, были бы вы блаженны, если бы умерли тотчас после причастия. Но милосердие Божие хочет, еще до отшествия вашего отсюда, раскрыть вам всю бездну греха и опасности, в которой вы находились, чтобы вы с тем большею благодарностью почувствовали всю полноту благодати и научились бы ее высоко ценить». Но когда и эти слова его не успокоили, то я прибавил: «Сегодня же утром получили мы убедительное доказательство великой силы молитвы, не хотите ли еще раз употребить это драгоценное средство?» – «Да, помолитесь!» – сказал он и сжал руки. «Но не хотите ли вы сами помолиться? – спросил я. – И если, быть может, от слабости вам трудно привести мысли свои в порядок, то не помочь ли вам?» – «Да, прошу вас», – отвечал он. Я стал тогда молиться, от его имени, о том, в чем он нуждался. Он повторял за мною, и мир Божий сошел в его душу. Когда я благословил его именем Господа, то он протянул мне руку и снова сказал: «Благодарю тебя, – но сам себя прервал, – нет, не тебя, но там, у престола Всевышнего вечно будем мы Его благодарить оба за дарованное нам искупление в Иисусе!»
С этого часа и до полуночи он почти непрерывно и громко молился; потом стал постепенно ослабевать, шевелил только устами и нуждался в посторонней помощи, чтобы держать руки постоянно сжатыми, но оставался в полном сознании. В 6 часов утра громко позвал он свою тещу и силился поцеловать ей руку, а потом также и у своей жены. Он соединил их правые руки в своей левой, и, подняв свою правую руку, перекрестил сначала тещу, потом жену свою, и, наконец, самого себя, тихо опустил руку, закрыл глаза и переселился в вечные обители мира.
Изменено: prognozz - 09.07.2015 23:43:00
Если не за что умереть, то разве есть для чего жить?
Не обманывайтесь! Кто не взирает на Христа распятого, пока не спасется - никогда не спасется.