Коллежский советник фон М., несмотря на свои преклонные лета, жил весьма распутно. Часто он говорил мне: «Что вы все проповедуете по Библии, а не по философски?» – «Потому что я не философ, и в несчастии, как например в минуту смерти, только Библия, а не философия, доставляет утешение», – отвечал я. Наконец он опасно заболел и доктора имели мало надежды на его выздоровление. Я был позван причастить его и, зная его убеждения, приготовился к трудной борьбе. Сверх чаяния, нашел я его обливающимся слезами самого искреннего раскаяния; его жена и взрослые дети, принадлежащие к греческому исповеданию, окружили его. Он повелел своих домашних, и тут последовала потрясающая для всякого верующего истинно назидательная сцена. Все, что я, соответственно его положению, считал нужным сказать пред подаянием ему святого причастия, переводил он по русски, чтобы все могли понять, и отвечал затем на мои вопросы с таким смирением и самоуничижением, обвинял себя в стольких грехах, входил в подробности столь многих поступков, с такими слезами раскаяния просил свое семейство и даже слуг своих о прощении, с такою искренностью обещал исправиться и, по мере сил, загладить прошлое, если он останется еще в живых, что я от всего сердца дал ему отпущение и причастил его.
Я оставил его совершенно успокоенным и в истинно христианском настроении ожидающим смерти. В этом добром настроении духа оставался он много дней. Но по мере выздоровления опять стал он, при посещениях моих, заговаривать со мною о посторонних вещах, и все предосережения мои не рассеивать себя подобными мыслями потеряли всякое действие, лишь только он почувствовал себя вне опасности. Он совершенно выздоровел и опять стал таким же, каким был до болезни. Долго спустя увидел я его однажды выходящим из дома, куда ему не следовало бы и заглядывать. Я издали погрозил ему пальцем; смеясь, он отвечал мне тем же, подошел ко мне, подал мне руку и с казал: «Вы были бы отличнейшим человеком, если бы только поменьше говорили по Библии!» – «А что доставило вам утешение в вашей болезни, не Библия ли?» Смеясь, он оставил меня, а я вздохнул о нем к Господу!
Мы жили далеко друг от друга и я мало слышал о нем. В первый день Рождества получил я от друга его дома записку, приглашавшую меня тотчас по окончании богослужения прийти к колежскому советнику фон М. По прибытии моем семейство его стало просить меня, чтобы я причастил его. Послав за всем необходимым для того, я вошел в комнату больного; она наполнена была людьми, частью знакомыми мне, частью незнакомыми. Больной находился уже в агонии и сильно хрипел. Я приблизился к его кровати и стал громко говорить, но присутствующие заметили мне, что это напрасно, что уже со вчерашнего дня он ничего не видит и не слышит и даже не осознает того, что происходит вокруг него. Я спросил тогда, зачем же не позвали меня прежде? Мне отвечали, что еще вчера перед обедом не было никакой опасности, но что затем он вдруг впал в это состояние. Родные настаивали, чтобы я причастил его – для них было бы позорно, если бы больной умер без причастия. Я объявил, что готов это сделать, коль скоро удостоверюсь, что он может меня понимать и в состоянии отвечать, по крайней мере, на самые необходимые вопросы. «То невозможно!» – уверяли присутствующие и также члены семейства; уже со вчерашнего дня все попытки их в этом отношении оставались тщетными, прибавили они; и действительно, у кровати больного говорили о его погребении так громко, как бы он был уже мертв.
Родные между тем все настойчивее просили меня причастить его. «Причастил ли бы больного при подобных обстоятельствах священник греческого исповедания?» – спросил я, и на их отрицание отвечал я, что и мне это точно также невозможно. После новых тщетных попыток удостовекриться – слышит ли меня больной, я объявил наконец, что все, что я могу еще тут сделать, это – помолиться за него. Родные преклонили колени и я начал, не возвышая особенно голоса, сердечно молиться за умирающего. Взоры мои, естественно, устремлены были на его лицо и через несколько минут мне показалось, что я замечаю на нем те же знаки понимания, как и у покойного Г. они заключались в некотором прерывчатом хрипении и едва заметном движении оцепенелых глаз и рук, что я много раз наблюдал уже и у других. Я подошел тогда ближе к кровати, стал говорить громко, медленно, явственно и некоторые слова произносил так, как бы молился сам больной. Окончивши, спросил я его, почти для формы только: «Поняли ли вы?» Громко и совершенно явственно отвечал он: «Все». Легко представить радость семейства, изумление присутствующих и мои чувствования. Тут завязался между нами следующий разговор, причем он отвечал твердо и громко, как здоровый.
Я: Что у вас в мыслях?
Он: Что я погибший, осужденный грешник!
Я: Это неутешительно; не находите ли вы однако ж чего-либо, что могло бы вас утешить?
Он: Ничего, и я чувствую, что я погиб!
Я: А Кровь Иисуса Христа?
Он: Она не пролита за такого грешника, как я.
Я: Однако ж и за вас, как и за всех грешников, кто только поверит тому.
Он: Но не я, я слишком много грешил, я не смею.
Я: Вы смеете, если только с верой и раскаянием желаете того.
Он: Желаю, но не смею.
Я: Если вы искренно желаете того и всю вашу надежду возлагаете единственно на искупительную Кровь Иисуса, то вы смеете!
Он: действительно ли это так и можете ли вы мне это подтвердить?
Я: Я могу подтвердить это с доброю совестью и по истине.
Он: Что же мне теперь делать?
Я: Чувствуете ли вы в себе достаточно силы, чтобы причаститься и желаете ли того?
Он: Мне кажется, во мне достаточно силы и я давно уже желаю причаститься, но я считаю себя недостойным того! – Здесь опять впал он в то состояние, в каком я застал его сначала.
Я думал, что он так теперь и скончается, благодарил Бога, что Он еще обнаружил его раскаяние и его, хоть и слабую, веру, и утешал родных его, что теперь, если бы он умер и без причастия, они всего доброго для него могут надеяться от неистощимого милосердия Христа. Все попытки получить от него знак, что он ещем слышит, были тщетны. Мне надобно было обождать своего экипажа и сосуда с святым причастием и потому я не мог еще удалиться. Вдруг раздалось громкое восклицание больного: «Пашка!» Я спросил, что это значило? Мне сказали, что это была старая женщина, прислуживавшая ему в болезни. Женщина эта пришла и семейство попросило меня выйти в другую комнату. Все, кроме той женщины, удалились. Между тем принесли сосуд с святым причастием и спустя четверть часа позвали меня снова к больному, которого я нашел в чистом белье, сидящим на кровати, с сложенными на молитву руками. Он до такой степени владел всеми способностями духа, что я мог с ним, как с здоровым, говорить, молиться и подать ему святое причастие, и остался в твердом убеждении, что многомилостивый Спаситель грешников умилосердился над его душою и принял ее в число искупленных Им! Говорил ли он и что именно, когда его переодевали и обмывали, я не знаю; но когда семейство его, после причастия, окружило его, чтобы проститься с ним, снова впал он в бесчувственное состояние, в котором он и скончался спустя несколько часов.
Этот и подобные примеры показывают, как должно остерегаться говорить при умирающих что-либо такое, что может затруднить их предсмертную борьбу или рассеять их, и напротив – стараться утешить их и укрепить их веру назидательными словами, главнейшими библейскими изречениями и краткими, но сильными молитвами, приспособленными к состоянию их души – даже и тогда, когда они, по-видимому, потеряли уже слух, зрение и язык и однако ж, быть может, все-таки слышат, хотя и не в состоянии того обнаружить.
Если не за что умереть, то разве есть для чего жить?
Не обманывайтесь! Кто не взирает на Христа распятого, пока не спасется - никогда не спасется.